Греция — родина Гомера.
Англия — родина Шекспира.
Россия — родина Пушкина.
Всякий раз, когда в годовщину рождения или смерти Пушкина приходится говорить какие-то слова, возникает вопрос — а зачем это нужно? Нужны ли эти слова, если о нём уже так много было сказано? Да и что говорить о нём словами, если поэт понимается только душой. Кто, кроме него самого, может справиться с этой задачей — запечатлеть дух гениальной поэзии, причем пользуясь удивительно лаконичными оборотами речи? Любая новая заметка, литературная статья или даже книга о Пушкине могут вызвать подобные вопросы: кому это под силу? Отсюда напрашивается вывод — если мы хотим думать и говорить о Пушкине, то прежде всего необходимо обратиться за помощью к нему самому. И не важно — справляется ли дата рождения или смерти поэта: это не именины и не поминки, это повод для новой встречи с его поэзией, а значит с ним самим. Пушкин — это дар Божий человечеству. Пушкин! — Неугасимая лампада русской поэзии, вернее, апостол ее, ибо являет себя миру как автор святой литературы.
Как-то неловко, размышляя о творчестве Пушкина, употреблять слово «мастерство», больше подходило бы «волшебство». А предпочесть одно его произведение другому — дело тоже неловкое, трудное и просто невозможное. Феноменальность поэта состоит в том, что он не умел плохо писать: даже ранние его стихи выполнены на уровне, а чаще всего выше тех средств, которыми располагала к тому времени русская литература. Пушкину было 17 лет, когда известный в то время поэт Батюшков, прочитав его стихи, воскликнул: «Злодей! Как он начал писать!»
А стихи эти, записанные в ученическую тетрадку, были такими:
«Великим быть желаю,
Люблю России честь,
Я много обещаю —
Исполню ли? Бог весть!»
Так ещё в ранней юности поэт уже начинает ощущать в себе чудесный дар, который он посвящает любимой России. В этом коротеньком четверостишии и пророчество — блистательно оправдавшееся, и программа — гениально выполненная.
Конечно, многим из нас свойственно думать про себя, что мол, уж кто-кто, а я-то понимаю и люблю Пушкина, как это никому не дано больше. Не знаю, понимал ли я когда-либо Пушкина. Я потребитель. Меня очаровала, загипнотизировала его поэзия, вот и все. Я пленник Пушкина, а, говоря точнее, он захватил меня ещё в детстве. Думаю, каждый из нас был бы совсем не тем, чем он есть на самом деле сегодня, если бы не Пушкин.
Интересная особенность: до тех пор, пока читаешь Пушкина, чувствуешь себя легко и свободно, нисколько не испытывая подавленности близостью гения. Но как только пытаешься что-то высказать о нём — сразу чувствуешь, что расстояние между ним и тобой резко даёт о себе знать. Достоевский назвал Пушкина «певцом дамских ножек». Мы знаем Пушкина — повесу, Пушкина — друга монархии, Пушкина — друга декабристов. Но всё это бледнеет перед Пушкиным — поэтом.
Но что такое поэт? Человек, который пишет стихи? Нет, конечно. Поэтом человек называется не потому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он — сын гармонии, то есть поэт, и ему дана какая-то роль в мировой культуре.
На поэта возложены 3 задачи: во-первых, вырвать звуки из безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых, привести эти звуки в гармонию, то есть дать им форму; и, в-третьих, внести эту гармонию во внешний мир. И тогда эти звуки начинают творить своё дело, проявлять своё неожиданное могущество и покорять, испытывать человеческие сердца.
О своих предках Пушкин всегда говорит с гордостью. В стихотворении «Моя родословная» поэт вспоминает своего пращура, который воевал за Русь ещё под начальством Александра Невского:
«Мой предок Рача мышцей бранной
Святому Невскому служил...»
С тёплым чувством вспоминает поэт и своего прадеда с материнской стороны — арапа Ганнибала, который попал в руки «славного шкипера» Петра. Царь Пётр особенно дорог Пушкину, потому что «не презирал страны родной, он знал её предназначенье». Поэт был влюблён в Петра — это видно из его «Полтавы». Стихи поэмы бессмертны и поразительны по своей красоте и мощи. В письме к Чаадаеву Пушкин восклицает: «Пётр Великий один — это уже целая всемирная история». Вслед за «Полтавой» Пушкин обращается к другому подвигу Петра — основанию новой столицы. Поэт любит Петербург не только за строгую красоту, но и за то, что этот гранитный страж поставлен ограждать драгоценное русское достояние:
«Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия».
В стихах «Бовы» Пушкин говорит о Наполеоне, о том, что тиран этот «всюду пролетал с победою, мир крещёный потопил в крови; не щадил и некрещёного». Эти слова о некрещёных Пушкин приводит в воспоминание о наполеоновских походах в Египет и Сирию. Но в 1821 году после получения известий о смерти Наполеона Пушкин примиряется с ним и утверждает, что над «великолепной могилой» должна кончиться «ненависть народов» к бывшему властелину и что должен быть предан позору тот, кто отныне посмеет бросить Наполеону укор:
«Хвала!.. Он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал».
Презирая стремление простых смертных к мировой славе, поэт восклицает:
«Мы все глядим в Наполеоны,
Двуногих тварей миллионы».
В произведениях Пушкина прежде всего поражает глубокая, доходящая до мелочей осведомлённость о событиях и лицах прошлого и настоящего. Ни один русский современник поэта не может с ним в этом потягаться. Да и в последующих поколениях в этом отношении ему нет равных. Причём, эту свою огромную эрудицию Пушкин никогда не выставляет напоказ. Небрежно, мимоходом, случайно, без малейшего ударения роняет он имена, даты, слова, из которых каждое таит в себе чисто фактические сведения, глубокий и точный смысл. Здесь мало быть великим гением поэзии, нужно ещё иметь возможность распоряжаться громадной сокровищницей знаний, чтобы, например, так передать читателю библейский колорит «Песни Песней». В этой ветхозаветной книге, созданной за 950 лет до Рождества Христова, древний автор передаёт диалог между влюблённым царем и простой девушкой. Разговор происходит в винограднике (вертограде) среди лавровых деревьев, миртов и кипарисов. Обращаясь к девушке, царь называет её сестрой. Пушкин блестяще, с предельной лаконичностью раскрывает читателю этот восточный мир, и происходит чудо. Слышится дыхание знойного ветра — аквилона и аромат растений Палестины.
«Вертоград моей сестры,
Вертоград уединенный,
Чистый ключ у ней с горы
Не бежит запечатленный.
Лавр и мирт и кинамон
Благовонием богаты,
Чуть повеет аквилон, —
И закаплют ароматы».
Кстати, 100 лет спустя эту тему попробовал взять приступом другой Александр — Куприн. Под впечатлением «Песни Песней» он написал рассказ «Суламифь». Но М. Горький, прочитав написанное, послал Куприну коротенькую записку. «Саша. Зачем ты это трогал? Это и без тебя хорошо». Но вернемся к поэту.
Такие его произведения, как «Скупой рыцарь», «Египетские ночи», «Пир во время чумы», «Моцарт и Сальери», обнаруживают в Пушкине редкую даже и для гениальных художников слова способность — таинственно проникать в дух и быт чужих стран и отдалённых эпох. На этих произведениях поэта особенно ярко сверкает печать неувядаемости, бессмертия и гениальной прозорливости.
Исследователи пушкинского творчества единодушны в одном — это неиссякаемый источник. Пушкин блестяще знает и Священное Писание, и то, что Наполеон терпеть не мог римского историка Тацита; знает Данжо, придворного летописца Людовика XIV и в одной строке даёт всего Вольтера. В Пушкине сосредоточен какой-то бесконечный калейдоскоп дат, имен, событий и всё это выражено так глубоко и точно, как никто, кроме него, не умел выражать. И так всегда и во всём. Каждое слово напоено глубокой ясной мыслью, за каждым стихом — точные конкретности, за каждой строфой — целый мир ассоциаций. Ах, Пушкин, Пушкин!..
Вот что делает Господь, когда прикасается к человеку Своей благодатной дланью и награждает его даром гения. А сознание невольно уносится к прадеду поэта — арапу Ганнибалу. Пушкин и африканский предок — негр. Немыслимо. В самом что ни на есть русском поэте кровь негра. Но почему же немыслимо? А другие наши литераторы: Лермонтов — шотландец, Жуковcкий — турок, Афанасий Фет — немец, Куприн — татарин, а все вместе — сверхрусские — почему же немыслимо?
На похоронах Некрасова ораторы говорили, что он был «более русским поэтом», чем Пушкин и Лермонтов, ибо они были «байронистами», а Некрасов «байронистом» не был. Здесь, возможно, есть какая-то истина. Но быть «байронистом» — это только одна из многочисленных граней блистательного таланта Пушкина. А весь Пушкин в нашем сознании не вмещается — это дар Божий человечеству.
«...Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков...» Великий русский поэт всю жизнь был великим русским патриотом. Просвещённую Европу он не любил. К деловой Америке питал отвращение. Его первые детские впечатления были таковы, что Европа представала перед ним, как грозная и враждебная сила, готовая в скором будущем разгромить Россию и уже успевшая подорвать русскую славу при Аустерлице. Тринадцатилетним мальчиком он пережил в лицее страшный 1812 год, а кровопролитная война русского народа против Наполеона была для юного поэта освободительной борьбой против всемирного угнетателя, к которому, кроме ненависти, поэт вначале не питает ничего. Остаётся загадкой, когда в Пушкине произошёл поворот в его воззрениях на Наполеона? По-видимому, все-таки в 1821 году к моменту, когда в Кишинёве поэт узнал о смерти императора французов.
«Люблю России честь», — писал юный лицеист, который сам был великой честью русского народа и не прощал тем, кто её позорил и продавал. Его всегда возмущала вечно грубая неблагодарность Европы относительно России. Уже в зрелые годы поэт писал: «России определено было высокое предназначение. Её необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их перед самым краем Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощённую Русь и возвратились в степи своего востока. Просвещённая Европа была спасена растерзанной Россией».
Но Европа в отношении России была столь же невежественна, сколь и неблагодарна. Поэтому вопрос о роли России, о её могущественном воздействии на судьбы европейских народов был для Пушкина решён навсегда, так же, как и вопрос о моральных силах русского народа, который предпочёл сжечь свою великолепную столицу, но не покориться врагу.
«Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою,
Не праздник, не приёмный дар,
Она готовила пожар Нетерпеливому герою...»
Характерно, что в это же самое время, как бы откликаясь на пушкинские стихи, Байрон также писал о Наполеоне:
«Вот башни полудикие Москвы
Перед тобой, в венцах из злата,
Горят на солнце... Но, увы...
То — солнце твоего заката».
За несколько месяцев до своей гибели Пушкин написал статью о Соединённых Штатах: «Америка спокойно совершает своё поприще, доныне безопасная и цветущая... гордая своими учреждениями. Рабство негров посреди образованности и свободы, привилегированное положение богачей, неумолимый эгоизм и страсть к довольству, одним словом — мертвечина».
Ай да Пушкин! Гениально. Пророчество лишь одним словом, но на все века. Поэт с возмущением говорит о безобразных юридических насилиях, при помощи которых американцы грабительски отнимают землю у индейцев. Понимает Пушкин и то, как янки систематически доводят спиртными напитками краснокожие племена до вымирания. «Дикость» — таким словом заканчивает поэт свою статью об Америке. Это характерно для Пушкина. Он никогда не забывал о тех, кто не мог сам подавать о себе слышный голос. Об индейцах в Америке, о неграх и кавказских горцах, о тунгусах и о калмыках — о всех жертвах колониального захвата поэт никогда не забывал и некоторых из них помянул в той пророческой лебединой песне, которая вылилась перед смертью из его души, когда он думал о своём будущем «нерукотворном памятнике», о своей бессмертной славе.
Из найденной переписки Пушкина с Елизаветой Хитрово видно, с каким поглощающим интересом отнёсся поэт к падению Бурбонов и воцарению во Франции «баррикадного короля» Луи-Филиппа. На те или иные события за рубежом он реагировал молниеносно. Едва только дошли до Пушкина слухи (впрочем, неверные) о том, что Англия выдала русскому правительству Николая Тургенева, как поэт тут же ответил четверостишием:
«В наш гнусный век седой
Нептун — земли союзник!
На всех стихиях человек —
Тиран, предатель или узник!»
Польская повстанческая война Пушкина испугала. Для него война, да ещё с возможным вмешательством Франции, казалась началом очень грозных осложнений. В разгар восстания поэт вспоминал не только о том, как Суворов брал штурмом Варшаву, но и о том, как поляки сидели в Москве. Поэт старался бодриться сам и подбадривал других: «Даже Наполеон нас не одолел, неужели же с Польшей не справимся?» Уже после поражения Польши Пушкин считал, что в случае победы польского восстания России грозило неминуемое расчленение:
«За кем останется Волынь?
За кем наследие Богдана?»
Дело шло, по его мнению, не только о потере Белоруссии и Литвы, но и о потере всей Украины и Киева. Конечно же, объективно поэт был, как всегда, прав, ибо политическая программа влиятельнейших кругов Варшавы серьёзно заявляла о присоединении Литвы, Белоруссии и Киева вплоть до Чёрного моря. Все это испугало Пушкина. Этим и только этим объясняется его непримиримая позиция к полякам в 1831 году.
Всё русское историческое прошлое неотразимо приковывало к себе взоры поэта. Ещё в лицее он мечтал «живописать славу нашей старины». Его художественные творения показывают удивительное проникновение в душу русских исторических лиц и в самый смысл событий. Ещё в юности, на заре творчества, привлекают его первые сказания древних русских летописей и славянских былин. Здесь и богатыри киевского цикла («Руслан и Людмила»), и «Песнь о вещем Олеге», в которой воскресает перед нами борьба русского народа против хищников-хазар. Поэтический взор Пушкина с особенно живым чувством останавливается на тех временах, когда России приходилось отстаивать себя от покушений на её достояние, честь и самостоятельность. Лихолетье Смутного времени породило в Пушкине мысль, так блестяще им осуществлённую, написать трагедию о Годунове.
Дороги поэту и Александр Невский, и Дмитрий Донской, и Степан Разин, и Емельян Пугачёв. С особой любовью и бережностью относится поэт к Священному Писанию и земной жизни Иисуса Христа. «Есть книга, — пишет он незадолго до смерти, — каждое слово которой истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни... Сия-то книга называется Евангелием, и такова её вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удручённые унынием, случайно откроем её, то уже не в силах противиться её сладостному увлечению и погружаемся духом в её божественное красноречие». Одно из многосторонних дарований поэта заключается в каком-то непостижимом для человеческого разума умении проникать в другие души со всей многолетней гаммой их переживаний и воспоминаний. Так было в случае с Державиным. Известно, что старый Гаврила Романыч слушал в лицее на вечере молодого Пушкина. Известно также, что пушкинские стихи ему понравились, и что смущённый Пушкин потом убежал... всё это так. Но истинная причина потрясения Державина заключалась в том, что ребёнок-Пушкин рассказал екатерининскому старику то, что знал только он, Державин, что он хранил в сердце своём многие годы, как тайну своей души, как сокровище, которое знали только двое — он и Бог. А произошло вот что.
Как-то раз, уже после войны двенадцатого года, старика Державина пригласили в лицей. Ехать Державин не хотел. К тому времени это был пресыщенный жизнью крепостник, сплошь больной, замкнувшийся, с презрением относившийся к современникам и с гордостью вспоминавший своё время — «золотой век Екатерины». Державин не хотел ехать. Однако директор лицея и преподаватели приложили все усилия, чтобы он приехал и, как знаменитый в прошлом поэт, светский лев и мэтр, послушал молодых лицейских. Скрепя сердце, Гаврила Романыч поехал. Лицей находился в Царском Селе. Когда-то, во времена Екатерины, это село представляло собой богемный уголок с ручейками, беседками, изваяниями амуров. Здесь, в Царском, у Державина во дни юности были самые незабываемые любовные приключения. В этом селе он смертельно влюбился и, наконец, много раз посещала его здесь муза. Одним словом, «каждый шаг рождал в душе воспоминания прежних лет». Это был интимный и сокровенный для сердца Державина уголок — Элизиум. После смерти Екатерины маститый поэт не был в Царском ни разу.
Когда сани с закутанным в медвежью шубу Державиным въехали в царскосельский сад, старик, глядя мутным взором на окружающие снежные деревья, павильоны, статуи, кажется, что-то вспомнил, вздохнул. Как быстро промчались годы. Многое тут изменилось, и всё уже было не так, не по его. Подъехали к лицейскому крылечку. С трудом вытащили Гаврилу Романыча из саней. Повели. Юные лицеисты волновались страшно. Ну как же, прибудет сам Державин, старый лев. Вот приедет, вот что-то скажет. Кюхля был белый, как мел. Пущин и Дельвиг стучали зубами. Он приехал и прямо в сенцах, не снимая шубы и муфты, сказал дядьке-коридорному: «Послушай, братец, где тут у вас нужник?» Потом ещё долго всё укладывалось, усаживалось, размещалось и шумело. Наконец, начались чтения. Комовский, Данзас, Горчаков, Броглио — один за другим выкрикивались фамилии, вызывались трепещущие лицеисты, что-то читали, от страха похожие на восковые изваяния. Хотя бояться уже не стоило — Гаврила Романыч спал. Наклонив голову, старик погрузился в бесконечную дремоту. В это время объявили Пушкина. «Воспоминания о Царском Селе».
«Навис покров угрюмой нощи
На своде дремлющих небес,
В безмолвной тишине почили дол и рощи,
В седом тумане дальний лес;
Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы...»
Державин открыл глаза. Прямо перед ним стоял маленький смуглый курчавый школяр. Этот ребёнок казался похожим на какого-то взъерошенного птенца, занесённого сюда ветром. Голосом звонким, гибким, прерывчатым он читал:
«Не се ль Элизиум полнощный,
Прекрасный Царскосельский сад...»
Гаврила Романыч стал беспокойно искать лорнет. Но его почему-то нигде не было. А голос всё звенел, повторяя то, что знал только он, Державин. Этот голос неожиданно сказал ему и никому другому о его воспоминаниях в Царском Селе. Совпадения быть не могло, всё было точно, как тогда, 50 лет назад. Старик вдруг задрожал и против своей воли отвислыми, грубыми губами, без голоса и звука стал повторять эти слова. Он всматривался в школяра, и тот, казалось, тоже смотрел на него. Зрение уже давно стало предавать Державина, но он всё же видел как бы в тумане; у чтеца глаза были горячие, быстрые угольки. Так никто не читал стихов: мелодично, на пресечениях медля. Так только музыканты играли. И как когда-то, слушая Бахову музыку, не обращая ни на кого внимания и от всех отрешась, старик протянул жилистый указательный палец и еле заметно стал отмечать такт. Он слушал воспоминания этого птенца, которому ещё нечего было вспоминать, но который всё вспомнил за него в этом саду: и старые победы, и былые вдохновения...
Когда Александр закончил, только несколько лиц смотрели на него: большая часть зала смотрела на Державина. А седой старик, согнутый в три погибели, вдруг начал выпрямляться и, откинув голову, гордо встал. Лицо его было в бессмысленном восторге, который из сидящих здесь помнил только старый Салтыков. Слёзы текли по его морщинистому грубому лицу. Весь его облик как бы говорил: «Нашего полку... Слава Тебе, Господи, наконец-то». Вдруг с неожиданной легкостью он отодвинул кресло и выбежал, чтобы обнять чтеца. Но не нашел никого. Александр уже убежал... Тогда всё ещё сохраняя какую-то молодецкую бодрость, Державин стал живо разговаривать с инспектором лицея Разумовским. Разумовский ничего не разумел и говорил, что хотел бы устроить Пушкина по части коммерческих дел... «Оставьте его поэтом», — сказал Державин и неучтиво отмахнулся.
«О, если бы... Что было бы?., если бы... не Дантес Пушкина, а наоборот?.. Пушкин Дантеса?..»
Этот вопрос постоянно мучил русского религиозного философа и богоискателя Владимира Соловьёва. В самом деле, что было бы, если бы...? Но история исключает всякие «бы» и признаёт лишь факты. И всё-таки Соловьёв утверждает: убей на дуэли Пушкин Дантеса, и не видать нам его следующих произведений, как своих ушей — измучился бы поэт этим убийством и уже не написал бы ничего... Кто знает?..
Слава Богу, что это мнение Соловьева разделяют немногие. Сегодня ясно одно — каждый из нас был бы совсем не тем по своему духовному складу, если бы не Пушкин. Говорят, что пуля Дантеса срубила верхушку дерева русской поэзии. Действительно, Лермонтов уже не превзошёл Пушкина, но остался на той же самой высоте. Последующие поэты хотя и внесли большой вклад в русскую литературу, однако почти все были под влиянием Пушкина. Таким образом, древо русской поэзии продолжало расти, но только вширь. В высоту, на уровень Пушкина, оно уже никогда не росло. Никто впоследствии — ни Тютчев, ни Кольцов, ни Плещеев, ни многие другие равняться с гением Пушкина уже не могли.
Во время коронации Николая Первого поэт был вызван в Москву. Здесь между царём и Пушкиным произошёл замечательный разговор: «Скажи, друг Пушкин, был бы ты на Сенатской площади 14 декабря, если бы пришлось тебе быть тогда в Петербурге?» На этот вопрос царя поэт ответил утвердительно, но добавил, что теперь он вполне понимает безрассудство такого поступка. Император остался доволен беседой с поэтом и вечером того же дня сказал приближённым, что сегодня он имел удовольствие говорить с самым умным человеком в России. Государь подарил Пушкину ключи от царской библиотеки, а также разрешил жить где угодно и свободно печатать любые свои произведения. Поэт чувствовал сердечную благодарность к государю и вскоре выразил это в известных стихах:
«Нет, я не льстец, когда Царю
Хвалу свободную слагаю,
Языком сердца говорю...»
Впоследствии, уже после роковой дуэли на Чёрной речке, когда до смерти поэта оставались считанные часы, царь прислал ему короткую записку, в которой было сказано: «О семье не беспокойся. Они мои». В ответ угасающий Пушкин с благодарностью прошептал: «Жаль, что умираю, был бы весь его». Эти слова, обращённые к Николаю Первому, говорят о том, что поэт полностью пересмотрел, переосмыслил и понял великое значение самодержавного, монархического строя для многомиллионной православной России.
О Пушкине можно говорить бесконечно. Чтение его гениальных творений — это духовный пир. Читать Пушкина вслух грешно. Слушать из чужих уст ещё грешнее, потому что он понимается только душой. Проникновение в любое его произведение — это таинственная, почти мистическая встреча. Воистину солнечный гений.
«Моя душа расширилась: я чувствую, что могу творить». Творить! Увы, уже была отлита глупая пуля, которая положила конец этому расцветающему творчеству.
После женитьбы Пушкин частенько как бы в шутку говаривал:
«Хочешь быть умён — учись.
Хочешь быть в раю — молись.
Хочешь быть в аду — женись».
Причиной дуэли поэта послужило ухаживание Дантеса за его женой на дворцовых балах, где эта глупая и холодная красавица вела себя очень неразумно. В результате Пушкину прислали анонимный «диплом ордена рогоносцев». Но последующие расследования показали, что этот «диплом» был написан рукой князя Петра Долгорукова. Это был двадцатилетний хромоногий выродок, мать которого умерла при родах. Пушкин стрелял по Дантесу с расстояния в 10 шагов (около восьми метров). Поэт считался хорошим стрелком, часто упражнялся в стрельбе из пистолета, и дистанция была очень короткая. Выстрел был удачный. Пушкин попал. Но Дантес, как это ни странно, отделался только испугом и царапиной. Это объясняли тем, что пуля из пистолета Пушкина попала в пуговицу мундира Дантеса, и это якобы спасло его подлую шкуру. Но позднее известный инженер М. З. Комар проделал следующий расчёт: зная калибр оружия, диаметр пули, начальную скорость и пробивную силу при дистанции в 10 шагов, он пришёл к потрясающему выводу, что пуговица здесь не помогла бы. Из материалов военно-следственной комиссии после дуэли известно, что Дантес не только не представил судьям спасительную пуговицу, но не мог даже толком объяснить, в какую именно пуговицу попала пуля. Эти инженерные расчёты представляют теперь в ином свете и нахальную усмешку Дантеса во время дуэли, и очень странное поведение его приёмного отца, голландского барона Геккерена перед дуэлью, когда он униженно, почти на коленях, упрашивал Пушкина отсрочить поединок на две недели, и поэт согласился.
Писатель В. В. Вересаев высказывает мысль, что за это время Геккерен раздобыл для своего приёмного сына нательную кольчугу, которая и была той «пуговицей», спасшей Дантесу его подлую жизнь.
Затем все эти расчёты повторил судебный медик В. Сафонов. И он тоже пришёл к выводу, что, судя по характеру скрытого перелома ребра у Дантеса, его спасла не «пуговица», а кольчуга под гвардейским мундиром. Но по уголовным законам того времени это означало уже не дуэль, а преднамеренное убийство. И поэт умер, как мученик, по-христиански перейдя в вечность. Господь даровал ему ещё два дня жизни, и за это время поэт исповедовался, причащался и простил всех своих врагов.
Помяни, Господи, убиенного раба Твоего Александра во Царствии Своем!
В заключение этого наброска хочется сказать, что достоинство пушкинского творчества заключается в том, что оно было проникнуто глубоким пониманием родной жизни и любовью ко всему русскому. Для всех русских Пушкин нашёл твердую дорогу в вечность — великий исход и каждому указал на него. Этот исход не фальшивая университетская интеллигентность, а народность — преклонение перед глубокой правдой нашего многострадального народа.
Поистине правильна оценка Пушкина, что он составляет явление великое и чрезвычайное. В его несравненных произведениях вылилось всё сердце русское, объявилось всё мировоззрение народа, сохранившееся и до сего дня в его песнях, былинах и преданиях. В пушкинских стихах и прозе высказалось всё, что любит и чтит русский народ, выразились его идеалы героев, царей, защитников и печальников — образцы мужества, смирения, любви и самоотвержения. Деятельность великого поэта дала толчок пышному расцвету русской литературы. Поэтому его важнейшая историческая заслуга в том, что он отвоевал для поэзии подобающее ей место, как высшей деятельности человеческого духа. Его творчество является делом не рассудка и логических соображений, а делом поэтического прозрения.
Наконец, последнее: в свое время Леонид Утёсов с болью в сердце говорил: «Нельзя именовать титулом «композитор» Чайковского и ...областного Тютькина. Это кощунство».
То же самое и в поэзии. Сколько их, современных рифмачей, претендующих на высокое звание — поэт? Имя им — легион. Здесь необходимо какое-то другое слово — куплетист, дилетант, рифмослагатель или нечто подобное в этом роде, но только не поэт. Это святотатство. Это вызывает боль. И ещё — это смешно. Так нельзя. Стремление таких рифмослагателей видно невооружённым глазом — стать в один ряд с избранниками, отмеченными свыше, сделать себе какое-то имя, обратить внимание и хотя бы на короткое время заставить говорить о себе.
Им не дано знать, что путь к славе человек выбирает себе не сам. Этот путь лежит через мученичество и Голгофу, а поэтический дар терзает сердце и ввергает в одиночество. К таким, ищущим славы человеческой «поэтам» хочется и обратить под конец великие пушкинские слова:
«Поэт, не дорожи любовию народной!
Восторженных похвал пройдёт минутный шум,
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечёт тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный».
1994 г.
Эта глава проверена // 05.02.2013 // Admin
< Предыдущая |
---|